Именно иллюзии, только в мире банковских сетей, и творил Сергей Анатольевич Давыдов. Он получал за это немалые деньги. Хозяева понимали, что человек, умеющий создавать виртуальные дымовые завесы, может их и развеивать, причем в свою пользу, а потому лучше ему хорошо платить. Сергей работал компьютерным фокусником уже два года. Сейчас же его работодатели ушли со сцены. Один – не совсем добровольно, чему Лизавета была свидетелем.

– Но ведь они могут тебя убить!

– Нет, я же не идиот! Я популярно растолковал кому следует, что произойдет со всеми их тайнами, если, паче чаяния, со мной что-нибудь случится. Я надежно застраховался. Система сработает автоматически, и их неблаговидные секреты всплывут сразу в нескольких местах. Причем компьютерная страховка дублируется некомпьютерными средствами, а какими именно – известно мне одному. И следить за мной, контролировать мои контакты, искать через меня тех людей, которые держат пакеты с информацией, – бессмысленно, так как я их никогда не видел и не увижу. После того как я все это объяснил, меня оставили в покое.

Правда, когда я приехал сюда, они опять пришли. Решили, что несчастный случай в нынешней России – вещь настолько распространенная, что система виртуальной страховки не сработает. Придурки! Пришлось расширить их познания. Я и тебя включил в систему, когда услышал про взрыв.

– А ты по-прежнему занят в этом… бизнесе? – Лизавета с трудом подобрала нужное слово. Бизнес в русском языке – это ведь не просто предпринимательство.

– Видимо, я не достаточно жадный. – Сергей мотнул головой. – Я заработал достаточно. Надо быть патологически алчным или невероятно экстравагантным, чтобы потратить то, что я заработал. Так что я вышел из игры. – Он резким движением потушил в пепельнице пятую или шестую сигарету с золотой надписью «Davidoff». – Так что решай сама, честный я человек или нет. А пока решаешь, завари чай, у меня от кофе в желудке революция.

– Привычку ездить на «Остине» я бы все-таки назвала весьма экстравагантной. – Лизавета встала, чтобы вытряхнуть пепельницу и включить чайник.

– Моя первая покупка, сто тысяч фунтов. Менять его я не собираюсь, так что на автомобилях не разорюсь.

– Твой чай. – Лизавета поставила перед гостем чашку из любимого бабушкиного сервиза: молочной белизны фарфор, изящная, чуть вытянутая форма, внутри – веточка сирени с золотыми лепестками.

– Красивая, и видно, что старинная. – Сергей осторожно взялся за тоненькую ручку.

– Наследство…

– Здорово. У нас дома было что-то поповское, с птицами. Тоже красиво, но совсем по-другому. Ну, так ты решила?

– Ты о чем? – Лизавета прекрасно поняла, что имелось в виду, но все равно удивленно подняла брови.

– Что мне делать вот с этим? – Сергей опять вытащил из кармана бархатную коробочку с кольцом. – Решай, я могу надеть его тебе на палец или выкинуть в окно…

– Ты становишься диктатором, – горько усмехнулась Лизавета.

– Решай!

– Я не понимаю, чего ты хочешь. Индульгенцию?

– Что-то вроде…

– Это трудный ребус. Давай так. Я не считаю тебя подонком. В предложенных тебе обстоятельствах ты вел себя как вполне приличный человек. Не убивал, не грабил, не…

– В общем, тебе я не подхожу! Хорошо! – Сергей встал, бархатная коробочка отлетела к краю стола.

– Тебе не кажется, что ты хочешь сразу и много?

– Кажется!

– Тогда не надо сцен с раскидыванием ювелирных изделий. Это как-то слишком… навязчиво.

– Согласен. – Сергей встал. – Можно я тебя поцелую? На прощание?

Прощальный поцелуй не получился. Точнее, поцелуй получился, но он не был прощальным. Как только их губы встретились, Лизавета растаяла. Когда влюблен, бывает такое внезапное головокружение с дрожью в коленях и холодком в позвоночнике, что забываешь обо всем. Такой поцелуй не может быть последним, губы сами тянутся к губам, и доводы рассудка отступают.

– Милая… – Сергей слегка задыхался. – Никому тебя не отдам. Верь мне!

– Не могу!

– Не можешь или не хочешь? Честно, я даже думать не думал, что тебя приплетут к этой грязной истории. – Он крепко обнял ее. – Все пройдет, поверь мне! Все будет хорошо.

– Тоже мне царь Соломон! – Лизавета попыталась оттолкнуть Сергея.

– Я не Соломон, я еще только учусь и могу точно сказать: я не потяну триста жен и шестьсот наложниц. Мне нужна одна жена, и это ты!

Лизавета судорожно придумывала достойный ответ. Трудно сопротивляться мужчине, который так тебе нравится.

– Прекрати, ты пользуешься…

– Не будь глупой, мы созданы друг для друга. – Объятие стало еще крепче. – И вообще, помолчи хотя бы пять минут, а то я на всю жизнь разочаруюсь в интеллектуалках.

Лизавета закрыла глаза.

– Вот и умница… – Сергей слегка ослабил железное кольцо объятий. – Ты устала, ты устала от недомолвок, от необходимости бороться со всякой мразью один на один. Так вот, заруби себе на носу, теперь ты не одна, теперь рядом всегда буду я… Дай руку…

Он все – таки извернулся и надел ей на палец обручальное кольцо. Лизавета почти не сопротивлялась.

– Маленькая моя, у тебя был очень трудный день. И я не смог тебе помочь… Но обещаю, на самом деле обещаю сделать все, чтобы…

– Я и впрямь устала…

– Тогда пойдем спать. Я тебя побаюкаю… – Он целовал ее глаза, щеки, шею. Целовал жадно, судорожно. – Все будет в порядке, вот увидишь, все будет хорошо… – Целовал нежно и настойчиво. Масон, ворчливо мяукнув, спрыгнул с тахты, на которой Лизавета успела постелить еще до вторжения лондонского друга. – Мы теперь вместе, вспомни, как нам было хорошо в Лондоне, Уэльсе, Будапеште. И теперь нам всегда будет хорошо…

Если бы Сергей был грубым, если бы он требовал, а не просил, если бы он… Но Сергей с самого начала не был мужчиной, которому надо просто самоутвердиться. И поэтому с ним было трудно и легко одновременно. Трудно – потому что он умел настоять на своем. Легко – потому что он был чутким и заботливым, с ним нельзя было воевать, зато ему легко было подчиняться.

– Ложись, милая, я тебя побаюкаю. – Сергей присел на краешек тахты и поправил подушку, на которую Лизавета уже уронила голову. – Пусть тебе приснится наша будущая жизнь, счастливая и безоблачная…

Под эти слова Лизавета и заснула, причем, засыпая, была уверена, что благополучно проспит сутки, до следующего утра. Не получилось…

ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА – ТОГО ХОЧЕТ БОГ

Арслан остался на чердаке один. Он чувствовал себя растерянным. Он даже не слышал, как и когда ушли его соседи – этот русский недоносок Серега и выпендрежник Стив, который только и умеет, что распоряжаться. А сам небось ни одной бомбы не взорвал реальной, такой, чтобы после взрыва на камнях и деревьях остались лохмотья вражеского мяса. Сопляк. Не мужчина.

Мужчина. Для Арслана это был единственный возможный комплимент. Быть мужчиной являлось целью и смыслом существования. Так повелось из века в век. Он помнил рассказы деда, помнил наставления отца: «Можно все, только надо оставаться мужчиной. Всегда и при любых обстоятельствах». Первое слово, услышанное Арсланом, было «мужчина». «Ты мой маленький мужчина», – шептала ему мать. «Ты мужчина, терпи», – говорила бабушка, когда он падал с дерева или прибегал с разбитой коленкой.

Мужчина не должен плакать. Мужчина не может быть слабым. Мужчина держит слово, если он дал это слово своим.

«Свой» – второе ключевое слово. Как и почему надо отличать своих от чужих, Арслану втолковывали с детства. Своему можно верить, чужому нельзя, у своего нельзя украсть, своего нельзя убить. Эти заповеди не имели никакого отношения к традиционным: «не укради», «не пожелай жены ближнего», «не убий». Специалист по этнопсихологии первобытных народов сказал бы, что моральные установки Арслана восходят к эпохе военной демократии, когда выжить можно было только вместе, когда слово «чужой» и уж тем более слово «другой» заменяли понятие «враг». В те достославные времена молодежь, чтобы добиться уважения, ходила в набеги на соседей. Уважение измерялось количеством отрезанных голов, угнанных овец и лошадей. Добытое в бою богатство тратилось на пиры для соплеменников, что тоже способствовало укреплению авторитета. И было святое правило – для своих одно, для чужих другое. Так было в Шотландии и в отрогах Гималаев, так было на среднеевропейских равнинах и за Дунаем. Всюду было. Кое-где осталось.